The Case of Sukhovo-Kobylin

Alleged portrait of Louise Simon Demanche

Louise Simon-Demansh, who arrived in Russia from France in 1842, lived in a five-room apartment located in the house of Count Gudovich on the corner of Tverskaya Street (after moving the building is located in 21 Bryusovoy Lane ^[1] ), which was rented for her by Sukhovo-Kobylin ^[2] . On the evening of November 7, 1850, she went outside and did not return home. The next morning, Alexander Vasilievich, without having her in the rented apartment, tried to organize a private search: he sent a courier to a lady who knew Louise, visited acquaintances from whom she might appear ^[3] . The servants claimed that the master "had never before been so alarmed about the absence of Demanche" ^[4] . On the afternoon of November 9, Sukhovo-Kobylin arrived at a meeting of the Merchants' Assembly , found Moscow Chief Police Officer Ivan Luzhin there and informed him of his concern for the fate of Louise. He ordered a survey of the cabs, but not one of them could remember the passenger "in a fur coat and hat" ^[5] .

On the same day, a Cossack Andrei Petryakov discovered near the Vagankovsky cemetery a woman’s body lying in a snowdrift of about thirty-five years old ^[6] . According to the police protocol, the deceased was of medium height, in a checkered green dress, silk white stockings and black velvet ankle boots. In the ears are gold earrings with diamonds, on the hands are rings. Brown hair braided in a braid was fastened with a “tortoise comb without one tooth”. In the pocket of the murdered woman lay a bunch of "interior keys of various sizes." Equally detailed was the report of Dr. Tikhomirov, who established upon examination that “there is a transverse wound around the throat around the front of the neck, with torn, ripped edges, about three points in length” ^[7] . A sled track was preserved near the body; judging by the prints of horse hooves, the crew first turned away from the road, and then headed to Moscow ^[8] .

Soon, Chief Police Officer Luzhin received a document stating that the serfs of Sukhovo-Kobylin, called Galaktion Kozmin and Ignat Makarov, who had been called up for identification, recognized the “foreigner Luiza Ivanovna living in Gudovich’s house” in the deceased ^[9] . Luzhin, announcing the beginning of the investigation into the murder of Simon-Demansh, drew special attention of the persons included in the commission to the behavior of the retired titular adviser Sukhovo-Kobylin, who in a private conversation correctly indicated the direction of the search for the missing woman, and also “repeatedly expressed fears that she had not been killed " ^[7] .

Alexander Sukhovo-Kobylin

Sukhovo-Kobylin was considered a man with a "contradictory mind." The rigidity of the “Europeanized feudal lord ” combined with the desire to keep up with the times; when solving economic issues in his estates, he willingly used all the possibilities of progress, while preserving at the same time “an idealized idea of ​​patriarchal relations” ^[10] . He was well educated, had success with the ladies, was known as an avid player; at the same time, according to his neighbor Alexander Mikhailovich Rembelinsky, in high society Alexander Vasilievich, who always kept independent, did not enjoy great sympathy ^[11] . Sister Sukhovo-Kobylina, writer Eugenia Tur , spoke of him as a hot and uncontrollable person: he did not spare the fined servants and was able to break dishes at dinner “because of a dish he didn’t like” ^[12] . The writer Evgeny Feoktistov in his memoirs described Sukhovo-Kobylin as a ruthless and cold landowner:

This gentleman, who spoke excellent French, assimilated gentlemanly manners, was, in essence, a brutal savage by his instincts, who did not stop at any abuse of serfdom. His courtyard trembled ... Alexander Kobylin could brag of a number of love affairs, but they also destroyed him ^[13] .

Alexander Vasilyevich met Louise Simon-Demans in 1841 in Paris. According to the version of the publicist Vlas Doroshevich , who wrote the essay “ The Case of the Murder of Simon Dimans, ” their meeting took place at a restaurant table. When the young woman said that she couldn’t find a job for herself, Sukhovo-Kobylin invited her to move to Russia ^{[14] [15]} and gave a thousand francs for travel expenses ^[16] . In the fall of 1842, the Parisian fashionista arrived first in St. Petersburg, then in Moscow. Sukhovo-Kobylin rented an apartment for her on Tverskaya Street, where the entire first floor was at the disposal of Simon-Demansh. She had servants from among the serfs of Alexander Vasilievich; he also allocated funds to Louise for the opening of a wine-trading and grocery store ^[17] . In 1849, judging by the testimony of Sukhovo-Kobylin, “the Moscow merchant, Luiza Ivanovna,” was forced to retire “due to the poverty of trade”; since that time, she was at its full content ^[18] . According to the literary critic Stanislav Rassadin , the former idyll, despite frequent joint dinners, gradually disappeared ^[19] . In 1850, Nadezhda Ivanovna Naryshkina appeared in the life of Sukhovo-Kobylin ^[20] .

Nadezhda Naryshkina

Nadezhda Ivanovna Naryshkina (née Baroness Knorring ) at the time of meeting Sukhovo-Kobylin was married to Alexander Grigoryevich Naryshkin ^[21] . A secular lioness who did not know a shortage of boyfriends, according to contemporaries, was not considered a beauty in the highest Moscow circles: she was described as a woman "of small stature, reddish, with irregular features." At the same time, Naryshkina possessed “a kind of peculiar grace”, knew how to conduct a conversation, and was very confident ^[22] . Seeing how hard Sukhovo-Kobylin was experiencing the death of Louise, Nadezhda Ivanovna took upon herself part of the ritual cares during the preparation for the funeral of Simon-Demansh ^[23] . Eyewitnesses said that her support was significant:

From the day the murder was announced, she almost did not leave Kobylin, she was constantly in the company of his relatives and bravely waved her hand at what would become a row. She selflessly plunged into his grief, expressed openly and strongly ^[24] .

Naryshkina came to the attention of the investigation for two reasons: rumor linked her name to the murder, and the servants testified that Louise was jealous of her rival ^[25] . Evgeny Feoktistov said that in those days “Naryshkina became a byword, her husband was going through terrible minutes” ^[26] . Leo Tolstoy, in a letter sent to his relative Tatyana Ergolskaya, reported on a noisy story that stirred Moscow: “When Kobylin was arrested, they found letters to Naryshkina reproaching him for having left her and threatening Ms. Simon ... They suggest that the killers were sent by the Naryshkin ” ^{[27] [28]} .

During the interrogation, permission for which was given by the head of the commission of inquiry, Governor-General of Moscow Arseny Zakrevsky , Nadezhda Ivanovna reported that she had never met Simon-Demansh ^[29] . In December 1850, Naryshkina received the "Certificate of Abroad" ^[30] and went to Paris, where in June 1851 she gave birth to a girl. The daughter, whose father was Sukhovo-Kobylin, was called Louise. Being a recognized father and his only heiress, Louise Sukhovo-Kobylina after his death received the estate Kobylinka, a house in southern France and the right to publish all the works. She passed away in the 1930s ^[31] .

Servants of Simon Demanch

The number of suspects also included the servants of Louise Simon-Demans. These were the “courtyard people” of Sukhovo-Kobylin, sent to Bryusov Lane for domestic and household work: 20-year-old cook Efim Egorov, who studied at one of the best St. Petersburg cuisines ^[32] , 18-year-old coachman Galaktion Kozmin, as well as maids - 27-year-old Agrafena Kashkina and 50-year-old Pelageya Alekseeva (she died in prison in 1853, without waiting for a sentence) ^[33] . All four were arrested the night after the discovery of Louise's body. ^[34] Ober-prosecutor of the Senate Kastor Nikiforovich Lebedev , who, at the request of the Minister of Justice, was studying the case file, subsequently wrote:

It is sad to see this gifted Sukhovo-Kobylin, absorbed in intrigue, and these serfs, given by the master into slavery to his French mistress ^[32] .

Indications of Sukhovo-Kobylin. Searches

The first order made by Arseny Andreyevich Zakrevsky in the framework of the murder of Louise Simon-Demansh concerned Alexander Vasilyevich: the Governor-General ordered him to be set up “under the supervision of the secret police” ^[35] . Sukhovo-Kobylin himself during all interrogations repeated that their last meeting with Simon-Demansh took place on November 6 in the house of Gudovich. On the day of Louise’s disappearance, November 7, he was “in the family circle” and spent the evening “in the house of the Provincial Secretary Alexander Naryshkin”, in the presence of at least fifteen witnesses ^[36] . According to Alexander Vasilievich, he returned home late, in the second hour of the night; confirm the moment of return could valet , who helped the master prepare for bed ^[37] . In the outskirts of Sukhovo-Kobylin I found a note brought by Simon-Demansh in his absence: Louise reminded her that she needed money for current expenses, and expressed a desire to meet. At nine in the morning he set off for Gudovich’s house ^[18] .

Over the next few days, from November 12 to 16, three searches were carried out in the outbuilding of the mansion on 9 Strastnoy Boulevard , 9, where Sukhovo-Kobylin temporarily resided. During the first, two bloody spots were found that seemed to the bailiffs Khotinsky and Redkin suspicious. In the protocol, they indicated that one of them was “oblong to the top of the length in the form of a blooming drop, the other - the size of a five-copeck coin, spattered”. In addition, blurry traces of blood were seen "in the entrance to the pantry" and on the porch. During repeated searches of the investigators, documents and letters of Alexander Vasilievich were interested in ^[38] . After reviewing the reports and protocols, the Moscow Governor-General signed a decree on the arrest of Sukhovo-Kobylin:

Having realized the answers selected from the retired titular adviser Sukhovo-Kobylin, with the answers of his valet, coachman, janitor and watchman and found a disagreement, as well as taking into account the bloody stains ... - retired titular adviser Alexander Vasilievich Sukhovo-Kobylin ^[39] .

Sukhovo-Kobylin arrest

Sukhovo-Kobylin spoke about his stay in custody in a letter addressed to Nicholas I (dated June 1851). According to Alexander Vasilyevich, at first he was "locked up in a secret closet of the Tver private house", where he was located "with thieves, drunken mob and immoral women." Then a man “in a particular dress” took him out of prison and ordered him to sit in a closed crew; after two hours of traveling around Moscow, the retired titular adviser was sent to a solitary “secret” cell. There Sukhovo-Kobylin spent three days. During this time, the arrested person was never summoned for questioning and kept in complete ignorance of the fate of his loved ones ^[36] . Later, in a diary entry, Alexander Vasilievich admitted to himself that the prison had a dramatic effect on his lifestyle:

Life begins to comprehend differently. Labor, labor and labor. Renewing refreshing work. In the midst of nature, under the morning breath ... My conclusion is cruel, because innocent leads me on a different path and therefore gracious ^[40] .

In those days, not only Sukhovo-Kobylin was kept in the “secret room”: on November 17, it was decided to separate the cooks of Louise Simon-Demansh Yefim Egorov from the rest of the servants who were in the common cell. The decision of the commission of inquiry indicated that Yegorov gave inconsistent answers during interrogations, looked bewildered and showed "indecision to express something that burdens his conscience." In order for the cook to be able to be alone with himself, he was transferred to the Serpukhov private prison ^{[Note 1]} and placed in solitary confinement ^[41] .

Servant Recognition

On the evening of November 20, after interrogations by the bailiff Sterligov, Yefim Egorov confessed to the murder of Louise Simon-Demansh. According to him, on November 7, he came to Gudovich’s house to find out what the menu would be like the next day. The landlady was not in the apartment, and, waiting for her, the cook, along with other servants, was sitting in the kitchen. They complained that the “Louise Ivanovna” had recently become too picky. Egorov, having heard these conversations, decided to kill Simon-Demansh; as an accomplice, he took the young coachman Galaktion Kozmin. At night, they entered the lady’s bedroom, strangled her with a pillow, and struck several blows with a cast iron. The maids then clothed the lifeless Louise in a dress ^[42] . Having laid the body in a sled, Yegorov and Kozmin drove behind the Presnenskaya outpost and threw it into a roadside snowdrift. Yefim, "fearing that she would not come to life for our destruction," also stabbed the dead woman with a knife blow to the throat. Returning to Tverskaya, the cook and coachman saw that the maids of Agrafen Kashkin and Pelagey Alekseev had already cleaned the apartment. After making sure that there was no evidence of crime in the bedroom, Yegorov and Kozmin went to a tavern located on Mokhovaya Street and sat there for tea and vodka almost until morning. Yefim concluded his confession with the words:

He killed her because she was an angry and capricious woman; many people suffered from her slander, including my sister Vasilisa Egorova, who was given to marry a man ^[43] .

Three other servants generally confirmed Yegorov’s story and even added new details to his confession: for example, Kozmin said that at some point the iron fell out of his hands, and the maids reported that they had initially tried to stop Yefim and prevent the crime ^{[43 ]} . The question also became clear with blood spots found in the outbuilding: according to the testimony of the cook, the day before he used this room to slaughter poultry - hens and chickens ^[44] . Two days later, on November 22, Sukhovo-Kobylin, who was in solitary confinement, was introduced to the release order; at the same time, he was forbidden to leave Moscow ^[45] .

Abdication

The first court to hear the case of the murder of Louise Simon-Demansh was the Moscow Court of Justice , which issued a sentence on September 13, 1851, according to which Yegorova and Kozmina were sent to hard labor for 20 and 15 years, respectively. Link expected and maids. The third paragraph of the verdict read: “Sukhovo-Kobylin, in no case in this case of an innocent, shall not be brought to trial” ^[33] . Exactly two months later, on November 13, Yefim Egorov and the rest of the servants abandoned their previous testimonies. So, the cook of Louise Simon-Demansh said that the private police officer Sterligov tortured him during interrogations: he twisted his arms, hung him on a hook, kept him in a cell without food or drink, and beat him. According to Yegorov, Sterligov showed him a letter from Sukhovo-Kobylin, in which “1,500 rubles were promised to Yefim for giving a confession.” Ser., freedom to relatives and a petition for facilitating the fate ” ^[46] .

In exactly the same way, the chronology of the events of November 7, 1850, has also changed in the presentation of other serfs of Sukhovo-Kobylin. Galaktion Kozmin said that a year ago he was “seduced by the private bailiff Khotinsky”, who also read him a letter from Alexander Vasilievich: not only money was guaranteed to the coachman for the murder of the mistress, but also “eternal freedom” ^[47] . The maid Agrafena Kashkina returned to the version that was set forth by all the servants initially: Louise Simon-Demans left the house in the evening and since then no one has seen her alive:

What I showed during the investigation that she was killed by Egorov and Kozmin in the bedroom, I confess as before God, the gentleman Alexander Vasilievich told me to say this. On November 8 of that year, having come to us in the morning, he promised a reward and protection ^[48] .

Decision of the Minister of Justice

New circumstances related to the abdication of servants from previous testimonies forced the investigation to look for additional materials, but letters that were mentioned by cook Efim Egorov and coachman Galaktion Kozmin could not be found, and private bailiffs Khotinsky and Sterligov “denied their participation in bribing” the fortresses of Sukhovo -Kobylina ^[49] . In 1852, the case of the murder of Simon Demans passed through the courts and in December was considered by the Senate . На слушании в высшем государственном органе империи, состоявшемся 18 и 22 декабря, три сенатора высказались за оправдание Сухово-Кобылина; один — Иван Николаевич Хотяинцев — выступил против: по его мнению, слуги не имели отношения к преступлению, зато вина Александра Васильевича казалась ему «вероятной» ^[33] . Материалы и документы были переданы «для консультаций» министру юстиции Виктору Никитичу Панину ; ему же Сухово-Кобылин отправил письмо, в котором сообщил, что получение ответов на некоторые вопросы является для него «делом чести гражданина»:

Ваше сиятельство!.. Я не имею никакой нужды в оправдании. Взгляд Ваш на дело убедит Вас в этом: но я прошу Вас именем того правосудия, которого Вы главнейший орган, обратить строгое внимание Ваше на вопрос: за что я был взят и содержим в тюрьме, и почему трёхлетнее судопроизводство не отстранило моё имя от дела по смертоубийству? ^[fifty]

В октябре 1853 года граф Панин выступил в Сенате с докладом по затянувшемуся делу; основные тезисы его выступления касались недостаточного количества улик для осуждения слуг Луизы Симон-Деманш и неполного изучения материалов, связанных с Сухово-Кобылиным. Министр юстиции предложил направить дело на «переследование». В декабре общее собрание Государственного совета утвердило заключение Панина ^[51] ; через месяц, в январе 1854 года, резолюцию о создании новой следственной комиссии, возглавляемой генерал-майором Ливенцовым , закрепил своей подписью император Николай I ^[52] .

Повторный арест Сухово-Кобылина

Новая следственная комиссия, приступившая к работе в феврале 1854 года, провела дополнительные допросы Ефима Егорова, Галактиона Козьмина и Аграфены Кашкиной, но слуги Симон-Деманш никаких свежих подробностей добавить не смогли; их позиция, по словам биографа Сухово-Кобылина Майи Бессараб , сводилась к утверждению «знать не знаем, ведать не ведаем» ^[51] . Сам Александр Васильевич зимой находился в Выксе и работал над своей первой пьесой « Свадьба Кречинского ». Весной начинающего драматурга вызвали в Москву и предложили явиться в Мясницкую полицейскую часть «для прохождения некоторых формальностей» ^[53] . Там Сухово-Кобылину предъявили постановление об аресте и направили сначала в городской арестный дом на Большой Калужской , затем на гауптвахту ^[54] , расположенную в Тверской части Москвы ^[55] .

Дневниковые записи Александра Васильевича свидетельствовали о том, что режим заключённого был относительно свободный: ему давали возможность ездить домой, встречаться со знакомыми, заниматься литературной деятельностью. Впоследствии Сухово-Кобылин вспоминал, что все шесть месяцев были в основном потрачены «на отделку и обработку „Свадьбы Кречинского“»:

Каким образом мог я написать комедию, состоя под убийственным обвинением и требованием взятки в 50 тысяч рублей, я не знаю, но знаю, что написал Кречинского в тюрьме — впрочем, не совсем, — ибо я содержался (благодаря защите княгини Гагариной и Закревского) на гауптвахте у Воскресенских ворот . Здесь окончен был Кречинский ^[54] .

За полгода, проведённые драматургом в изоляции, следственная комиссия не обнаружила новых материалов в деле об убийстве Симон-Деманш ^[56] . В ноябре 1854 года Александр Васильевич был освобождён вместе с камердинером Макаром Лукьяновым «на поручительство полковницы Сухово-Кобылиной с обязанностью представлять означенных лиц когда и куда требуется» ^[57] .

Процедура церковного покаяния

В ноябре 1855 года вышло в свет определение Правительствующего сената, согласно которому Сухово-Кобылин по-прежнему «оставался на подозрении». Второй пункт документа предписывал «за прелюбодейную связь Сухово-Кобылина с Симон-Деманш, продолжавшуюся около восьми лет и разорвавшуюся жестоким смертоубийством», подвергнуть отставного титулярного советника «строгому церковному покаянию для очищения совести». Копию этого документа драматургу вручил представитель Московской епархии ^[58] .

Через месяц, 11 декабря 1855 года, в церкви Воскресения на Успенском Вражке , находящейся неподалёку от дома, где жила Луиза Симон-Деманш, в присутствии чиновников, полицейских и многочисленной праздной публики прошла процедура публичного церковного покаяния Сухово-Кобылина. Драматург отреагировал на это событие словами:

Сквозь двери сырой сибирки, сквозь Воскресенские ворота привела она [судьба] меня на сцену Московского театра… Теперь далее ведёт судьба — публичному позору и клеймению предаёт честное имя, и я покорён тебе, судьба, — веди меня, я не робею ^[59] .

Закрытие дела

Через пять с половиной лет с момента открытия дела об убийстве Симон-Деманш стало понятно, что следствие зашло в тупик. В мае 1856 года министр юстиции подготовил документ, в котором указал, что в деле не нашлось «улик, требуемых законом» ^[60] ; по словам графа Панина, подозрение в отношении Сухово-Кобылина базировалось исключительно на «одних предположениях, ни на каких данных не основанных» ^[61] . То же самое касалось и слуг, которые не могли «по правилам закона быть признаны изобличёнными». В июне по поручению министра юстиции в Сенат было внесено предложение о том, чтобы и Сухово-Кобылина, и его крепостных крестьян — Ефима Егорова, Галактиона Козьмина, Аграфену Кашкину — «от всякой ответственности по вышеозначенному предмету оставить свободными» ^[62] .

Окончательный вердикт был вынесен в октябре 1857 года, когда Государственный совет оправдал всех подозреваемых; полтора месяца спустя приговор был подтверждён императором Александром II ^[61] . Если предложение министра Панина Сухово-Кобылин воспринял с плохо скрываемым возмущением («Оказалось, что и преступники равным образом оправданы!») ^[62] , то итоговое решение встретил почти спокойно: «Я до того истомился, что известие это ровно никакого влияния на меня не произвело» ^[63] . Последним штрихом в семилетней истории уголовного дела стала утрата решения Госсовета от 25 октября 1857 года — документ «был затерян писцом в пьяном виде вместе с парою сапог» ^[61] .

По словам писателя Петра Боборыкина , история, случившаяся в ноябре 1850 года, «сильно взволновала барскую и чиновную публику обеих столиц» ^[68] . Свидетельством того, что дело с самого начала воспринималось в обществе как событие незаурядное, было включение информации об убийстве Луизы Симон-Деманш в составленную для Николая I сводную ведомость «О происшествиях по Империи с 18-го по 25-е Ноября 1850 г.», на которой после ознакомления появилась пометка «Сия статья принята Его Величеством к сведению» ^[36] .

Народная молва выдвигала свои версии. Так, Александр Рембелинский рассказывал, что интерес публики к любовному треугольнику породил множество слухов: «Связь его с француженкой была известна, не менее известен был в обществе и его роман с дамой из высшего света, всем известной. И вот пошла писать губерния!» ^{[36] [69]} Пётр Боборыкин воспроизвёл в своих воспоминаниях тот сюжет, что передавался в Москве из уст в уста: в его основе лежала сцена ревности, которую Симон-Деманш устроила во флигеле в ночь с 7 на 8 ноября вернувшимся со званого ужина Сухово-Кобылину и Надежде Нарышкиной; вспыливший титулярный советник ударил Луизу шандалом , «отчего она тут же умерла» ^[70] . Аналогичное объяснение прозвучало и в секретном письме московского генерал-губернатора Закревского, адресованном главному начальнику III отделения Собственной Е. И. В. канцелярии Алексею Фёдоровичу Орлову : по словам Арсения Андреевича, «убийство Деманш было вынуждено необходимостию спасти репутации соперницы» ^[36] .

Легенды о случившемся появлялись и спустя десятилетия после вынесения приговора. В 1910 году на страницах издания « Русская старина » была опубликована статья Павла Россиева , в которой со ссылкой на некую родственницу Сухово-Кобылина рассказывалось об ином варианте развития событий: Деманш была убита ещё до вечернего визита Александра Васильевича к Нарышкиным — во время бурного объяснения во флигеле титулярный советник сильно толкнул Луизу, отчего она «ударилась головою о камин и упала мёртвою на пол» ^{[71] [72]} . Подобные разговоры, по утверждению Евгения Феоктистова, привели к тому, что Сухово-Кобылин оказался отвергнутым высшим светом — «общество отвернулось от него» ^[73] .

В этой ситуации драматург обрёл поддержку в той среде, с которой прежде был мало знаком: в литературных и театральных кругах. Так, ещё до оглашения приговора его весомо поддержал актёр Михаил Щепкин , с воодушевлением принявший первую пьесу Александра Васильевича «Свадьба Кречинского». Руководителя журнала « Современник » Некрасова не смутила неоднозначная репутация Сухово-Кобылина: в 1856 году Николай Алексеевич напечатал его первую пьесу в одном номере с произведением Льва Толстого « Два гусара » ^[74] . Открыто принял сторону драматурга и публицист Влас Дорошевич :

А. В. Сухово-Кобылин был жертвою судебной ошибки. И особенно своевременно извлечь на свет Божий эту историю, дремавшую в архивах старого сената, именно теперь, в эпоху нападок на новые суды… И к симпатиям к писателю пусть присоединятся ещё симпатии к невинно страдавшему человеку ^[14] .

В конце 1930-х годов журнал « Крокодил » напечатал эпиграмму Эмиля Кроткого : «Гроссман к Гроссману летит,/ Гроссман Гроссману кричит:/ Гроссман, где б нам отобедать,/Как бы нам о том проведать?/ Гроссман Гроссману в ответ:/Знаю, будет нам обед:/В чистом поле под ракитой/Труп француженки убитой» ^[75] . Эпиграмма обрела популярность в литературных и читательских кругах. Поводом к её появлению стал последовательный выход двух книг о Сухово-Кобылине, авторы которых — двоюродные братья (по некоторым данным — однофамильцы ^[76] ) Леонид Гроссман и Виктор Гроссман — оказались оппонентами ^[77] .

Версия Леонида Гроссмана

Книга Леонида Гроссмана, вышедшая в 1927 году в ленинградском издательстве « Прибой », имела, по замечанию Станислава Рассадина, «обвиняющее название»: «Преступление Сухово-Кобылина». В основе произведения лежали материалы уголовного дела с теми уликами, что были собраны следствием: кровавыми пятнами во флигеле, показаниями Ефима Егорова и других слуг, выдержками из писем фигурантов ^[79] . Отзывы об исследовании Гроссмана оказались разноречивыми. Так, Максим Горький , которому автор отправил «Преступление Сухово-Кобылина», в письме Леониду Петровичу из Сорренто (13 сентября 1927) назвал книгу ценной, отметив, что в ней присутствуют гуманность и «человечное отношение к человеку, хотя бы и преступному» ^[80] .

К числу тех, кто одобрил работу Леонида Гроссмана, относился и Корней Чуковский . Прочитав «Преступление Сухово-Кобылина» в журнальной редакции (« Новый мир », 1926, № 11, 12), Корней Иванович оценил «литературное радение» автора и «художественный подход к предмету». Некоторые замечания Чуковского касались стилистических недочётов: по его мнению, автор слишком часто использовал слово «жуткий» и чрезмерно насытил свой труд эпитетами («кровавый призрак», «испытанное средство пыток» и т. д.). При этом Чуковский был недоволен позицией тех рецензентов, которые при анализе книги устроили «адвокатский разбор»: «Неужели всё дело в том, убил ли Сухово-Кобылин или нет?» ^[81] «Сторону защиты» драматурга в литературной полемике вокруг книги Гроссмана представлял публицист Вл. Лаврецкий : в статье, опубликованной в « Красной газете » (1927), он назвал доказательства Леонида Петровича «крайне слабыми», отметив, что «прямых улик против Сухово-Кобылина никогда не было, нет их и теперь, а косвенные шатки и противоречивы» ^{[82] [83]} .

Книга Леонида Гроссмана осталась в сфере внимания исследователей и спустя десятилетия после выхода. Так, Станислав Рассадин, процитировав отдельные страницы из «Преступления Сухово-Кобылина» ( «…великосветский донжуан , изящно угрожающий кастильским кинжалом беззаветно любящей его женщине…» ), предложил сделать поправку на время, напомнив, что в 1920-х годах «классовой обструкции» подверглись многие представители литературы XIX века ^[79] . Майя Бессараб, отдав должное «блестящему» языку автора, пришла к выводу, что Леонид Гроссман не мог провести объективное расследование по двум причинам: во-первых, часть архивных материалов, в том числе находившихся во Франции, была ещё закрыта; во-вторых, в основе книги лежала заданная установка на то, что «де-мол, дворянин Сухово-Кобылин скорее мог совершить преступление, чем крестьяне, его крепостные» ^[84] .

Версия Виктора Гроссмана

«Приговор», вынесенный Сухово-Кобылину в книге Леонида Гроссмана, был «обжалован» в произведении литературоведа и писателя Виктора Гроссмана, вышедшем в свет в 1936 году ^[76] . По словам литературного критика Анатолия Горелова , Виктор Азриэлевич не только дал своей книге название, которое впоследствии было растиражировано исследователями — «Дело Сухово-Кобылина», — но и оспорил вердикт своего родственника ^[85] . На протяжении многих страниц автор последовательно опровергал доводы, прозвучавшие в «Преступлении Сухово-Кобылина»: так, он доказывал, что размытая кровь, обнаруженная во флигеле, объяснялась «бытовой правдой» середины XIX века, когда кухарки и повара приобретали живую дичь и птицу и готовили её в сенях ^[76]. The cook of Louise Efim Egorov, according to Victor Grossman, could mislead the investigation by repeatedly changing his testimony ^[86] .

When comparing the two books, Maya Bessarab noted that one of the most weighty arguments of Victor Grossman is the forensic medical examination, which at his request was conducted in 1934 by Professor N. V. Popov ^[87] . According to its results, made on the basis of the protocols, testimonies and medical reports of experts working in the commission of inquiry, the death of Simon-Demans came "from asphyxiation due to strangulation of the neck with a noose made of a scarf, towel, etc."; a stab wound to the throat was inflicted after the death of a woman. In his conclusion, Popov noted that the beating of Louise occurred when she “was in a lying position”; the checkered green dress in which the deceased was found was already worn on a dead body ^[88] .

According to Vlas Doroshevich, the dramatic trilogy of Sukhovo-Kobylin ( Krechinsky’s Wedding , The Affair , The Death of Tarelkin ) is “the fruit of prison longing” and “a cry of protest from a tormented person” ^[14] . The first of the plays was created in those years when Alexander Vasilievich was under investigation. Researchers did not see in the Krechinsky Wedding direct echoes of the drama that happened in the author’s life, but noted that a “ Mephistopheles laughter” ^{[89] of a} person had already sounded in it, demonstratively closed the doors of many houses:

The writer’s frustration in social life, characteristic of him in the years when the misfortunes that fell upon him showed him the emptiness and heartlessness of the upper noble circle, was expressed in the comedy that Petersburg is portrayed in it as a city of debauchery and predation, dangerous for ordinary souls, and an attempt to join the upper world - as the path leading to death ^[90] .

But in “The Case” and “Death of Tarelkin” the experience gained by the playwright during the investigation was fully revealed. Literary critic Anatoly Gorelov compared his "school of life" with the impressions of Dostoevsky , who reflected his own trials in " Notes from the Dead House " ^[91] . So, Sukhovo-Kobylin did not hide from relatives that after the opening of the criminal case, he had repeatedly received offers about bribes. When one of the officials, who received a large bill from him, swallowed it in front of the eyes of the writer, Alexander Vasilyevich, according to the testimony of Rembelinsky’s neighbor, said loudly: “Picture!” ^[92] . This exclamation Sukhovo-Kobylin subsequently included in several scenes of the play "Case" ^[93] . The hero of the comedy, telling about the main types of bribes (“rural”, “industrial”, “criminal or trap”), is similar to a sociologist and economist, and their list is akin to “a popular science essay on the history of relations existing in society” ^[94] . The author’s personal experiences were also noted in the episode of Rasplyuyev’s interrogation, during which the investigator’s interest in the “law of forbidden love affair” was accompanied by clarification of the details of his private life: did Krechinsky visit Lidochka at night, didn’t they have a secret child; as a result, the city was filled with “courts and gossip” ^[95] .

In the final part of the trilogy - the play "The Death of Tarelkin" - the author introduced readers and spectators to the investigation mechanisms in detail. Again, there were many personal impressions, ranging from a recognizance not to leave presented to the landowner Chvankin, and ending with a system of interrogation of suspects, “torture of their“ dark “” ^[96] . Sukhovo-Kobylin himself did not hide the fact that his pen possesses "revenge"; years after writing all three plays, he noticed that he deliberately “punished the official servitor with a whip” ^[97] .

• Lotman, L. M. A. V. Sukhovo-Kobylin // History of Russian literature: In 4 volumes / USSR Academy of Sciences . Institute of Russian Literature ( Pushkin House ). - L .: Science . Leningrad Branch, 1982. - T. 3. - S. 528-548.
• Kleiner, I.M. Fate of Sukhovo-Kobylin. - M .: Nauka , 1969 .-- 128 p.
• Rassadin, S. B. Genius and villainy, or the Case of Sukhovo-Kobylin. - M .: Book , 1989 .-- ISBN 5-212-00118-8 .
• Otroshenko, V.O. Sukhovo-Kobylin. - M .: Young Guard , 2014 .-- ISBN 978-5-235-03666-6 .
• Bessarab, M. Ya. Sukhovo-Kobylin. - M .: Sovremennik , 1981.
• Gorelov, A.E. Three destinies. - M .: Soviet writer , 1978.
• Grossman, V. A. Case of Sukhovo-Kobylin. - M .: Fiction , 1936.
• Case of Sukhovo-Kobylin / Comp., Prep. text by V. M. Seleznev and E. O. Selezneva. Will enter. article and comm. V. M. Selezneva .. - M .: New Literary Review , 2002. - 544 p. - (Russia in memoirs). - 2000 copies. - ISBN 5-86793-210-9 .

• A.I. Rakitin. The case of the murder of the French national Louise Simon-Dumans (neopr.) .